|
||||||||||||||||
| Часть 1 | ||||||||||||||||
| Письма 1917—1922
Материалы приводятся с сохранением оригинальной орфографии и пунктуации. 1917 С. П. Дягилев — И. Ф. Стравинскому Париж [25 декабря 1916] 7 января 1917 Равель потерял мать. Дягилев Л. С. Бакст — И. Ф. Стравинскому [Париж] [26 декабря 1916] 8 января 1917 Дорогой Игорь, посылаю тебе сердечное поздравление на Новый год. Привет твоей жене. На обороте — очаровательная тема для вальса, знаешь, головокружительного! Целую. Бакст И. Ф. Стравинский — Л. С. Баксту Морж [4] 17 января 1917 Дорогой Левушка! Спасибо за поздравление. Желаю тебе того же. На обороте увидишь последствия твоего головокружительного вальса (открытка, которую ты мне послал). Твой Игорь Стравинский Сообщи, если знаешь, что-либо о спектакле в Опера, как прошла моя вещь. Д. С. Стеллецкий — И. Ф. Стравинскому [Париж] [конец февр. 1917 по нов. ст.] Дорогой Игорь, по правде, очень часто говорим о тебе с моими друзьями и здешними музыкантами. Пуленк, который пишет тебе эти строки, — один начинающий музыкант, француз, очень талантливый и из очень хорошей парижской среды — музыкальной, а также общественной. Когда ты приедешь в Париж, я тебя познакомлю с этими моими друзьями и ты увидишь, как тебя высоко ценят, так что ты не пожалеешь, если в самом деле пошлешь эти ноты. Будь здоров, слышал от мадам [нрзб.] и от Дягилева, что [ты] был сильно болен. Привет твоей супруге и фрау Берте — на днях должен приехать сюда из России Аргутинский, он назначен сюда в посольство. Целую тебя. Твой Д. Стеллецкий Б. В. Асафьев — Н. Я. Мясковскому Петроград 16 февраля [1 марта] 1917 [...] Помните спор в вестибюле? Концерт этот и спор повлекли за собой статью мою о вас, Прокофьеве и Стравинском . Я взял 1910—1911 годы за исходный пункт, в течение которого были созданы тремя композиторами три талантливых сочинения, отметившие три течения в современной русской музыке. Статья была хорошая для меня, для моих убеждений — крайне важная. Написана была горячо. Andre отказался ее напечатать ввиду ее ненаучности, необоснованности и пропагандистского характера. Я предложил напечатать ее с примечаниями редакции. Не приняли. [...] Много было сказано ядовитого по адресу симфонии Мясковского и концерта Прокофьева. Сухим докторальным тоном внушалось, что "Петрушка" есть ловкая стилизация и больше ничего. Требовали от меня научно-обоснованных положений, а не фраз, бессодержательных и бездоказательных, которые я нанизываю. [...] И. Ф. Стравинский — А. К. Стравинской Морж [7] 20 марта 1917 Все мои мысли с тобой в эти незабываемые дни счастья, которые переживает наша дорогая освобожденная Россия. Телеграфируйте ваши новости. Стравинский С. П. Дягилев — И. Ф. Стравинскому Рим [первая половина марта 1917 по нов. ст.] Не хотел бы ты продирижировать "Жар-птицей" и "Фейерверком" в благотворительном концерте в Риме, Неаполе и Милане с 9 по 26 апреля! Итальянский посол в Берне может посодействовать. Дягилев С. П. Дягилев — И. Ф. Стравинскому Рим [16] 29 апреля 1917 Деньги уплачены. Мы ждем тебя. Я телеграфировал Бибикову. Дягилев Л. В. Собинов — в контору Большого театра Москва 9 [22] мая 1917 Прошу контору прислать мне все сведения об имеющихся контрактах, неисполнение которых грозило бы убытками Большому театру из-за предъявления исков к Дирекции и, стало быть, убытками казне. В частности, предлагаю дать мне спешно подробные разъяснения о контракте с композитором Стравинским. Управляющий по Государственному Большому театру Л. Собинов Контора Большого театра — Л. В. Собинову Петроград 13 [26] мая 1917 За оперу "Соловей", согласно условия, заключенного Дирекцией с И. Ф. Стравинским 15 декабря 1915 года за № 2769, автору в Швейцарию через Кредитную канцелярию было переведено, за удержанием 15 руб. гербового сбора — 3 тысячи руб. Отношением Петроградской конторы от 7 февраля сего 1917 года за № 231 переводом той же канцелярии г-ну Стравинскому отосланы остальные 3 тысячи руб. (за удержанием 15 руб. гербового сбора). Чиновник особых поручений С. Тюфяев Н. А. Рубакин — И. Ф. Стравинскому [Кларан] [25 мая] 7 июня 1917 Дорогой Игорь Федорович, не раз собирался я в Ваши края, но они так далеки от наших, что ехать к Вам — это минимум полдня. Увы, — силы убывают, работы прибывает, спешность по нынешним временам, а, значит, и напряженный расчет. И все это не "среди звуков сладких и милых". Случай выходит такой, что я могу быть в субботу в Морже, если будет на то Ваша милость. С Вами очень желала бы познакомиться известная Вам замечательная пианистка-психолог Жоржетт Гюллер, большой мой друг. Она теперь близ Веве, в Вилларе. Можно ли к Вам приехать нам вдвоем в субботу пароходом в 3 часа 30 минут на пристань в Морж с тем, чтобы уехать от Вас в 5 часов 50 минут. Ответьте, если можно, по телефону (мой № 695) или письменно до пятницы вечера. Привет Вам и Вашим. Преданный и уважающий Рубакин Е. Г. Стравинская — Н. А. Рубакину Морж [25 мая] 7 июня 1917 Многоуважаемый Николай Александрович. В отсутствии мужа распечатала Ваше письмо к нему. К сожалению, он находится эти дни в Валле у знакомого и я не знаю точно, когда он вернется. В случае, [если] он будет дома в субботу, он Вам протелефонирует с утра. Мой сердечный привет Вам всем. Искренне уважающая Вас Е. Стравинская Л. С. Бакст — И. Ф. Стравинскому Париж [28 мая] 10 июня 1917 Дорогой Игорь, знаешь ли ты, что Ида Рубинштейн ставит со мной "Антония и Клеопатру" Шекспира, в моих декорациях и костюмах, что она заказала точный перевод (первый во Франции точный!) Андре Жиду, и теперь она просит тебя: не согласишься ли ты написать музыку (то есть Интродукцию, куски в действии, усиление впечатления в антрактах и во время действия — по твоему усмотрению и вдохновению — как это ей сочинил Дебюсси для "Святого Себастьяна"). Вся задача музыкальная в твоем распоряжении — делай что найдешь нужным, однако, без голоса, если можно. Она очень просит меня, чтобы ты, в том или другом случае, написал мне твое отношение и еще сказать тебе, что, если возможно, музыку нужно через шесть месяцев. Итак, дорогой Игорь, напиши мне твое решение и, сообразно твоему замыслу (если принимаешь предложение), и твои условия. Я считаю, что этот спектакль будет экстраординарный (она думает иметь Жемье директором), я его готовил еще давно перед войной, но застряло дело. Держи все в секрете, ибо секрет не мой, а Иды Рубинштейн. Буду ждать твоего скорого ответа. Целую крепко. Твой Л. Бакст И. Ф. Стравинский — Л. С. Баксту Морж [5] 18 нюня 1917 Охотно сочиню для вас музыку, но не могу ничего решить, пока не повидаю вас. В Париж приехать не могу. Телеграфируй. Стравинский А. Я. Головин — В. Э. Мейерхольду Петроград [июнь 1917] Дорогой Всеволод! Дело обстоит так: Вы помните, что мы имели с Вами "Соловья", а так как все это было заказано, то должно быть выполнено. Я думал бросить, но Теляковский посоветовал написать и сделать всю постановку. Явился Зилоти в качестве заведующего труппой Мариинского театра и напомнил, что существует закон 1911 года, где авторы могут назначать сами режиссера, капельмейстера и художника. Но того Зилоти не знал, что эта опера была отдана мне и заключено условие, — он думал, что это просто на словах. Он был у меня и я ему посоветовал телеграфировать Стравинскому, и получается так, что Стравинский хочет Шуру, как было в Париже. И вот Зилоти узнает от Батюшкова, что со мною было условие. Тогда он пишет мне одно письмо, потом другое, видится с Шурой, который ему сказал, что вовсе не хочет становиться поперек дороги мне. Я начал упираться, и все писались, писались письма, и он сообщил Стравинскому, и после долгих отказов я все-таки взял "Соловья". Что Вы на это скажете? Как у Вас, — есть желание это делать или нет? Потому что если нет, тогда я наотрез откажусь. Напишите все подробнее, и если согласны, то сочиняйте и сообщайте мне Ваши планы. [...] Л. С. Бакст — И. Ф. Стравинскому Париж [8] 21 июня 1917 Дорогой Игорь, получил твою депешу и очень обрадовался принципиальному согласию. Увы, я сейчас не могу двинуться из Парижа до окончания срочных работ, то есть [смогу приехать не] раньше [, чем через] месяц. Я прочел Иде Рубинштейн твою депешу и она сказала, что можно всегда переговорить письмами, даже детально. Она исходит из опыта почтового "Себастьяна" и "Саломеи" (эту музыку она заказала Глазунову в свое время), думает, что во время действия (если ты решишь вставить музыку), надобно, чтобы ты рассчитывал на sonorite [звучание (франц.)] в кулисах, ибо Дебюсси плохо рассчитал […] и пришлось перевести артистов в оркестр, а часть — за кулисы. Выходила путаница и неудобство, и эффект иной. Она очень просит тебя в сцене смерти Клеопатры — параллельную музыку. Сцену эту ты знаешь — одна из самых гениальных сцен человеческого вдохновения. Но всё предоставляет твоему решению — длину, интерпретацию и распределение. Если бы у тебя нашелся перевод Н. Минского и О. Чюминой в издании Шекспира Ефрона, — это самый полный, французский сокращен и изгажен. Но, может, в Швейцарии найдешь точный перевод и на другом языке. Напиши мне свои вопросы, я сейчас же отвечу; [сообщи также] все сомнения, твои расчеты денег и времени, вплоть до [соображений по поводу] дирижера. Я думаю, что это пойдет в Opera (но это секрет) в Париже. Также напиши о времени livraison [зд.: сдачи сочинения (франц.)] и прочих условиях. Что же, больше не буду многословен — это лучше. Целую крепко. Твой Л. Бакст Привет жене. А. И. Зилоти — И. Ф. Стравинскому Петроград 9/22 июня 1917 Дорогой Игорь Федорович. С постановкой "Соловья" Бенуа — вышел "скандал", а именно: 1) В Вашем контракте не было оговорено право автора назначить художника; 2) Как теперь оказалось, Теляковский уже давно сговорился и поручил Головину постановку! Вышло, что два довода — юридический и моральный — против моего плана. Так как все это было до моего избрания сделано, то я не мог что-либо поделать, но получил "науку": все следующие контракты должны через мои руки проходить и тогда все будет оговорено в точности, тогда не будет таких мерзостей по отношению к пожеланиям автора. Ведь балет собирается в сезон 1918/19 ставить "Жар-птицу" и "Петрушку", и тогда надо будет в контракте оговорить о художнике-. Разумеется, каюсь, я виноват, что с "Соловьем" проморгал включить в контракт. Мне остается одно уточнение vis-a-vis Вам: без меня — ив этом году — "Соловей" еще не пошел бы! Первое представление "Соловья" назначено на 9 января и [я] сдержу, непременно, назначенный мной срок, если вообще не будет чего-нибудь особенного в стране нашей; а это положение так меня волнует, что пока не пойдем в наступление, я не могу работать. Одна надежда и полная вера, что русский человек в нужный последний момент докажет, что он большой народ. Дирижирует Коутс; роли были распределены до моего управления. Теперь — Вы не имеете нравственного права при новых операх и балетах не думать о Мариинском театре. Мы будем стараться, чтобы Вы были довольны, а в балете я буду наблюдать за музыкой. Значит, у нас с Вами союз?! Бог в помощь. Я пока здесь и до наступления никуда не двинусь. Черкните два слова. Сердечный привет от нас обоих. Целую Вас. Душевно Ваш А. Зилоти А. Я. Головин — В. Э. Мейерхольду Петроград 20 июня [3 июля] 1917 [...] Зилоти завоевывает положение и говорит, что он потребует, чтобы все его пункты были исполнены. По ходу дела, хотя и не знаю, может быть, "Соловей" вернется к Бенуа. [...] И. Ф. Стравинский — Л. С. Баксту Морж [22 июня] 5 июля 1917 Если ты хочешь, чтобы я писал музыку к Шекспиру, то абсолютно необходимо, чтобы ты приехал сюда. Категорически отказываюсь дискутировать письменно. Я жду тебя. Стравинский А. Н. Бенуа — И. Ф. Стравинскому Петроград 23 июня/6 июля 1917 Дорогой Игорь, я Бог весть сколько времени Тебе не писал. Впрочем, в долгу Ты у меня остался, а не я у Тебя. Почему Ты тогда не ответил? Скажешь, это дела минувшие, а я Тебе имею сообщить нечто настоящее. Приехал ко мне недели четыре назад Зилоти и приглашал ставить "Соловья". Я ему: "А как же Головин?" Он с хитрейшей улыбкой: "Это уже предоставьте мне. Мы все устроим: я-де поставил условием свое принятие должности [, оговорив его тем], что выбор художника зависит от автора и уже послал запрос Стравинскому" . Через день приходит Твой ответ — желательного смысла. Прекрасно; я считаю, что путь расчищен и даю принципиальное согласие. Меня приглашают в контору для деловых переговоров. Высказывают тревогу, не будет ли постановка стоить слишком дорого. Для ознакомления их с характером [постановки] я привожу им на следующий день некоторые случайно оставшиеся у меня образцы постановки 1914 года (все самое важное застряло в Париже). Даю перед всем монтировочным персоналом объяснения. Заглядывает и Батюшков, правда, очень суховатый, но все же улыбающийся и цедящий сквозь зубы: это будет очень интересно? Присутствует и режиссер Мельников, выбранный мне в помощники за его патентованную бездарность — мне такой и нужен: "только бы не мыслил". Я свои рисунки оставляю в конторе — ввиду составления сметы. А через неделю Зилоти мне сообщает, что все полетело к черту, что Батюшков, предупрежденный Мельниковым и Теляковским, настаивает на сохранении заказа за Головиным, и оказывается, что — Зилоти — уже предал меня и этой сволочи во всем уступил. После этого пошел обмен письмами: № l — очень неприятного тона от меня к Батюшкову; № 2 — елейно конституционное от него ко мне; № 3 — еще более неприятное, почти ругательное от меня к нему; № 4 — содержащее его требование третейского суда по вопросу об оскорблении; № 5 — содержащее мою готовность взять оскорбление назад, но в то же время, в свою очередь, настаивающее на выяснении посредством третейского суда существа вопроса его строго юридической стороны; № 6 — являющее согласие Батюшкова на мое предложение ([нрзб.] относительно постановки вопроса). Сейчас мои представители Аргутинский и Сомов уже работают [над] материалами с его представителями Владимиром Набоковым и Любовью Гуревич, а в недалеком будущем вся эта квашня будет доложена на заключение арбитру — карету Гее-сену. Не находишь ли ты, что весь этот гротеск достоин положения на музыку — хотя бы в качестве Vorspiel [вступления (нем.)] к "Соловью". Шутки в сторону, но кроме всей боли, которую мне причинило это свалившееся с неба издевательство (квалифицированное, ибо я уж очень мучительно, по-моему, пережил в это время поручение постановки Головину). Кроме боли эта история вызвала во мне большое возмущение за Тебя. Я уверен, что "Соловья" Головину не поставить. Даже, если он меня крупно обкрадет (ведь и фото с декораций существует, и многие костюмные листы я приносил в контору, да и Коутс все видел и запомнил в Париже, да и Романова он пригласил в балетмейстеры ), ему это не удастся. Сколько он не воруй, не получится того, что было в парижской постановке "нашего", то есть того самого элемента, который, вероятно, и является свидетельством нашей дружбы. Да что поделаешь! Зилоти оказался, несмотря на свои громоносные словеса, пуделем, гуляющем на задних лапках перед барином (трудно представить ту околесицу, которую он плетет, оправдывая свою "сдачу" по первому требованию и при этом на невыгодных для противников условиях); а Батюшков просто же карикатура на того конституционного монарха, которым еще надо наградить Учредительное собрание. Ох, дорогой, plus cela change plus c "est la meme chose! — Tout en devenant pire [чем больше [это] меняется, тем больше [оно] остается в прежнем состоянии! — Все становится хуже (франц.)]. [...] Вы там себе представляете, что у нас здесь царство свободы и даже переперцованное всякими "эксцессами", а на самом деле у нас царство эксцессов и чепухи без свободы, или, по крайней мере, без ее ощущения, по существу. Милый друг, здесь очень нехорошо и очень неуютно; и мы с Атей более чем когда-либо завидуем Вам, что Вам издалека не видать всего этого кошмара. Самое ужасное — это какая-то вакханалия бестолочи и бездарности. Поголовная бездарность. Остается еще какая-то надежда на мистическое естество, именуемое "народ", но и эту надежду сохраняешь больше по привычке. Там же у Вас, я убежден, все представляется в ином свете. Чуточку, быть может, более жутком, но во всяком случае и более трагичном, эффектном. Самое худшее, что в рабочем календаре у нас праздников не поубавилось, зато праздников на самом деле совсем не стало — тянутся одни беспросветные бесконечные будни. Не вообразить Тебе какая здесь сейчас вонючая, глупая, бездарная проза... И ведь не уехать!! Ни за что не уехать, никуда! Считайте себя счастливыми и от всего сердца благодарите небо за ту благодать, которую оно Вам ниспослало. Очень и очень прошу Тебя, милый Игорь, напиши мне хоть три слова, чтобы мы знали, что Вы нас не забыли и мы — парии рода людского — еще что-нибудь для Вас "знатных иностранцев" представляем. А затем я хочу знать, что Ты поделываешь, как Ты себя чувствуешь, что думаешь, что готовишь. У нас бродят самые смутные и нелепые слухи о Сереже, о Нижинском, о Баксте, менее всего — о Тебе. Не поленись же сказать хоть по одной строчке о каждом из них, а о себе по крайней мере десять строк. Неужели мы никогда не будем вместе работать и вместе утешаться искусством. Знай, во всяком случае, что Ты мне бесконечно недостаешь и как Стравинский, и как Игорь. Обнимаю и целую Тебя и целую (но прости) Твою милую Екатерину Гавриловну, которой моя жена просит передать свои самые сердечные поклоны. Любящий Тебя Шура Первая линия [Васильевского острова], д. 38 (лучше пиши по этому городскому адресу, можно по дачному: Николаевская железная дорога, станция Яблоновка, имение Пузырево, дача Бенуа). Непременно пиши заказным. Л. С. Бакст — И. Ф. Стравинскому [Париж] [24 мая] 7 июля 1917 Через три недели Андре Жид приедет повидать тебя. Предполагается сильная художественная и финансовая поддержка. Рубинштейн напишет тебе. Ответь ей. Бакст И. Ф. Стравинский — Л. С. Баксту Морж [28 июня] 11 июля 1917 Дорогой Левушка! Только что получил от тебя телеграмму от 7-го июля о приезде ко мне для переговоров Андре Жида [Через три недели!!! (прим. И.Стравинского)]. Я нахожу, что вы страшно много времени теряете. В твоей телеграмме ты говоришь, что музыка должна быть готова через шесть месяцев. Вот уж один месяц и ушел на переговоры, да еще надо ждать Жида, который, согласно твоей телеграмме, приедет лишь в августе. Другой вопрос еще более важный. Решительно не будучи в состоянии принять непосредственное участие в вашем спектакле "Антоний и Клеопатра", моя роль, естественно, сведется просто к сочинению определенного количества музыкальных номеров [Имей в виду, что на характере такого моего участия я как раз и настаиваю (прим. И.Стравинского)]. Вот тут-то я должен серьезно поговорить с тобой или Жидом, ибо хочу узнать толком, как вы собираетесь ставить Шекспира. Если вы его будете ставить так, как я предполагаю, в духе пышных постановок "Святого Себастьяна" и "Елены Спартанской", то я решительно не представляю себе связи между музыкой, которую мне интересно было бы сочинить, и такого рода трактовкой Шекспира. Ибо музыку "настроений", как бы она ни была хороша сама по себе (как, например, "Святой Себастьян" Дебюсси), я себя не чувствую способным сочинить [подобное], и в этом самый главнейший вопрос. Подумай хорошенько об этом и поторопись [с] ответом, ибо время уходит, а письма и телеграммы идут страшно долго (особенно из Франции сюда!). В эту субботу (14 июля) мы все уезжаем в горы, и остаемся там до первых чисел сентября. Мой адрес будет: "Les Fougeres", Diabler-ets, Canton de Vaud, Strawinsky. Скажи А. Жиду. Твой Игорь Стравинский А. К. Стравинская — И. Ф. Стравинскому Петроград 28 июня/11 июля 1917 Дорогие мои, ненаглядные! Сегодня уезжаю в Одессу, откуда тот час же по приезде буду вам писать письмо подробно. Хочу хоть несколько строк черкнуть вам па прощание перед отъездом из Петрограда. Очень может быть, что когда до вас дойдет это письмо, я буду собираться в обратный путь. Сколько времени пробуду в Одессе и сама не знаю. Все будет зависеть от Гурика и от общего положения дел в Петрограде. Если тут все будет благополучно, не будет междоусобицы и не будет голода, я рассчитываю уже в сентябре вернуться, ну а если же не минуют нас все эти бедствия, тогда уже сама не знаю где и как придется жить. Эти дни у всех нас настроение находится под влиянием начавшегося нашего наступления, и столь удачного, дай, Господи, чтобы оно и дальше развивалось бы [так!] Дружными усилиями мы вместе с нашими союзниками победили бы наконец-то жестокого, упорного врага и закончили бы к зиме эту ужасную, кошмарную войну, дай-то, Господи! Радовалась ужасно увидеть опять нашу Микурочку дорогую, которую уже почти три года не видела. Я не понимаю что значит, что вы не получаете от нас писем? Надеюсь, что мои телеграммы в ответ на ваши запросы вы получили и хоть немного успокоились за Милочку. Она совсем здорова и, судя по Гуриным письмам, у них в семье все благополучно. [нрзб.] Так вы совсем изволнуетесь и стоскуетесь, если и дальше не будете получать Милочкиных писем, а теперь, значит, и я пока буду в Одессе, ничего о вас знать не буду, ведь это было бы ужасно. На днях отправила вам большое письмо, из которого вы знаете уже об отъезде тети Сони и вообще обо всем, что делается у нас и о всех наших бедствиях. От тети Сони я получила из Рыбинска письмо. Слава Богу, они прекрасно доехали и разместились на пароходах, а о дальнейшем их пути я еще ничего на знаю, так как из Самары еще не получено письмо, но надо надеяться, что и туда они доехали благополучно, так как попали на хороший пароход и ехали не одни, а в сопровождении [нрзб.] племянника, который очень расторопный чиновник и очень заботился о них. На днях приехал Женя, который получил очень высокое назначение Комиссариата Временного правительства при Главнокомандующем, в ведении которого теперь и будет находиться. Ему предстоит колоссальная работа, так как он будет как бы связующим звеном между Временным правительством, Главнокомандующим и армией, то есть фронтовыми комитетами. Брусилов очень любит Женю и [нрзб.] пожелает его иметь возле себя. Я очень рада за Женю и за дело, которому он принесет большую пользу [...]. За Гурика же очень грустно, ибо Женя ушел оттуда из Комитета, где он в качестве председателя был очень на месте и [на нем] только лишь все держалось. Весьма возможно, что и Гурик скоро уйдет оттуда, если условия работы будут умеренны, да и Жене очень хочется, чтобы Гурик тоже перешел к нему, так как одному Жене не справиться с этим новым делом, и ему хочется собрать вокруг себя верных и надежных. Весьма возможно, что Гурик к нему перейдет, но сейчас еще некому оставить дела. […] А. Я. Головин — В. Э. Мейерхольду Петроград 7 [20] июля 1917 Дорогой Всеволод! Я невыразимо обрадовался Вашему письму. Это окончательно решило, что я делаю "Соловья". Я даже подписывал условие — он должен быть готов к 30 декабря и 9 января он идет. И я жду Вас — вырвитесь, дело важное, мы не должны ударить в грязь лицом, что называется. Приезжайте, хоть на три дня и мы все решим. Я невыразимо обрадовался Вашему желанию приехать, и мы будем к осени во всеоружии. "Соловей" считался и считается за Вами, и Стравинский наметил просить Вас. [...] Мне в Москву не попасть никоим образом. Приезжайте, приезжайте, ну хоть на два дня, если нельзя на три: подумайте, как это важно. [...] И. Ф. Стравинский — С. П. Дягилеву" Дьяблере [12] 25 июля 1917 Сережа, милый, посылаю тебе через Тиритта эти строки и два экземпляра моих четырехручных пьес — Марш — Полька — Вальс — один тебе, другой — Мисии. Когда я вернулся в Дьяблере я заметил, что в нашем с тобой условии о платежах этого года вкралась ошибка — эта ошибка касается уплаты за "Петрушку", которая разверстывается на три срока: 2000 + 2000 + 2500, то есть 6500, тогда, как у нас условие 7500. Я предлагаю тебе исправить это, прибавив к первым двум тысячам по 500 руб., то есть 2500 + 2500 + 2500, что составит те 7500, за которые я уступаю тебе исключительное право представления "Петрушки" на этот сезон. Очень прошу тебя мне прислать 300 франков, которые ты мне остался должен. Я без денег!! Я совсем не знаю твоего адреса в Виа Реджио и потому посылаю это письмо с Тириттом, который едет в Италию и берется тебя разыскать. Ради Бога, сообщи мне еще поскорее и фамилию флорентийского консула-скульптора, что женат на Рятновой. Целую тебя, Мясина и гишпанского гранда. Твой Игорь Стравинский Что за ужас в России! Неужто же не будет положено предела проискам немцев-социалистов и прочему г...у? Л. С. Бакст — И. Ф. Стравинскому Париж [(17) 30 июля 1917] У тебя будет восемь месяцев на сочинение музыки. Постановка будет реалистична и в то же время синтетична. Бакст И. Ф. Стравинский — Л. С. Баксту [Дьяблере] [17] 30 июля 1917 Суть спектакля труднопонимаема. Замечание о синтетическом реализме также туманно. Жду Жида, чтобы получить ответы на мои вопросы. И. Ф. Стравинский — Л. С. Баксту Дьяблере [17] 30 июля 1917 Дорогой мой, я получил твою телеграмму и с трудом представляю себе как будет выглядеть спектакль "Антоний и Клеопатра", поскольку понятие синтетического реализма по поводу постановки Шекспира слишком туманно. К тому же ты не ответил на весьма явно поставленные вопросы, которые я тебе задал в моем последнем письме. Этот спектакль может быть реалистическим, синтетическим, или, если хочешь, каким-нибудь еще, но при этом остаться двоюродным (если не родным) братом "Елены" или "Святого Себастьяна". Так что я жду Жида и посмотрю, что он мне обо всем этом сообщит. Целую, горячо преданный тебе Игорь Стравинский Я получил письмо от Иды Рубинштейн, которая благодарит меня за участие в работе так, как если бы дело было уже решено. Н. К. Рерих — А. Н. Бенуа [Сердоболь] 17 [30] июля 1917 [...] Искренне возмутился отношением к твоим эскизам — к "Соловью". По справедливости, по существу, Ты должен делать эти декорации. Ведь это не в головинском кругу. Думается, и Стравинский должен проявить настойчивость более определенно. Как это все еще пахнет старым строем [...] Л. С. Бакст — И. Ф. Стравинскому Париж [21 июля] 3 августа 1917 Дорогой Игорь, получил твое письмо, где боишься, не будет ли моя постановка "Антония и Клеопатры" похожа на "Святого Себастьяна" и "Елену Спартанскую". В этих двух постановках нет ничего общего. Одна (и одна из лучших моих постановок) — "Святой Себастьян", совсем не "пышная", а глубоко мистичная; но я всегда остаюсь верен автору и, естественно, д"аннунциевская сторона etalage [дословно: выставленного товара (франц.)] должна была отразиться на постановке. Возьму для примера: недавний жестокий провал у Сережи "сказок русских" в постановке Ларионова. Ни у кого она не нашла абсолютно никакого успеха и Сережа жалуется до сих пор мне, что даже Пикассо "совсем не считается с Ларионовым". Между тем. судя по твоим arriere-pensees [высказываниям (франц.)], она, эта постановка "русских сказок", пришлась бы тебе по вкусу, ибо в ней ты усмотрел бы наличность "последнего слова". И [этот] пример лучше всего освещает мысль: постановка "Сказок" была dernier en [последним криком [моды] (франц.)] игрушек и раскраски, с привкусом мюнхенского модернизма. Вся пресса это отметила, все художники, самые передовые признали это, презирая. Что тут был Лядов, что была Россия и русская сказка, — сам черт не нашел бы! Ларионов задался целью сказать поверхностное передовое слово и обосрался, кстати, обосрал чудесную хореографию Мясина. Если также "передовито" надо [будет] исказить Шекспира — то, разумеется, я должен буду отказаться от удовольствия сотрудничать с тобой. Теперь другой пример, совершенно обескураживающий: я поставил с потрясающим успехом "Федру", один акт, в Opera с Идой Рубинштейн. Сережа с замиранием сердца ожидал провала. Вообрази, — это понравилось, и самый яростный успех эта постановка имела среди кубистов и самых передовых литераторов и музыкантов!!! Сережа ушам не верил, когда Мисия, что и ждала Ида, его заверяла с пеной у рта, что ничего художественнее и новее нельзя себе представить, чем игра Иды и постановка "Федры". Я нарочно храню восторженные письма кубистов (столь любимых тобой). Как тебе поступить в этом случае?!! Знаю, что ты полон prejuges [предрассудков (франц.)], что ты "устраиваешь" себе мнение на людей [, но] эта работа [делается] близоруко... Если я отказался от сотрудничества с Сати в "Антонии и Клеопатре", и отказался внутренне от сотрудничества его же в моем модернистическом балете, который прожектирует ставить Сережа, то это потому [, что у меня зуб] на Мясина, хотя он самый распередовой, [но меня] не проведешь. Что ценю я больше всего — подлинную инспирацию и подлинный талант. Что же касается постановки — то я исповедую, что надо выявлять сущность текста и платформу автоpа, оставаясь невольно сыном своего времени. Два слова в общем о моей постановке "Антония". Там около 25 "актов". Но я нашел, что драма делится на два противоположных мира — бодрый, римский, и расслабленно-чувственный — египетский. Это мой отправной пункт. А. Жид тебе расскажет кое-что. Эта антитеза очень ярка будет в постановке, где я постараюсь вырельефить потрясающий ланцет Шекспира! Знаешь ли ты, что я ставлю всё "Садко" — оперу в Opera . Cela sera une retouche eclatante de "Ouseau de Feu" [Это будет блестящая переделка "Жар-птицы" (франц.)]. Ты поймешь, что первый русский пейзажист, мой Бог — Левитан. Саша Зилоти пишет мне вчера, что он назначен директором Мариинского театра. A nous "Orphee"alors! Je t"embrasse [Вот бы нам сделать "Орфея"! обнимаю тебя (франц.)]." Леон Бакст И. Ф. Стравинский — В. Б. Хвощинскому Дьяблере [23 июля] 5 августа 1917 Многоуважаемый Василий Богданович, в Вашем вчерашнем письме Вы высказываете желание возобновить со мной прежние отношения. Тщательно [нрзб.] частное лицо от члена русского посольства, в качестве которого Вы предлагаете поддерживать справедливость Вашего заступничества (да еще в столь резкой и совсем не официальной форме, как в Вашем неприятном письме) за Ваших коллег с немецкими фамилиями (на которых у меня и в мыслях не было нападать, ибо я их совершенно не знаю). Кроме этого Вы выражаете уверенность в том, что я пойму это Ваше "официальное в качестве члена посольства выступление". На что я Вам отвечу следующее. Отношение мое к Вам было до Вашего неприятного письма самое доброжелательное и настолько простое, что я не постеснялся попросить Вас оказать мне маленькую услугу, — просьба, в которой я позже раскаивался, ибо не подозревал что сулит мне сложность официальных с Вами отношений, которые, по Вашему мнению, дали Вам право на Ваше "выступление". Эта двойственность, которую Вы констатируете в Ваших отношениях ко мне, нисколько не оправдывают ни тона, ни содержания Вашего неприятного письма, также не гарантируют меня и на будущее время от подобных с Вашей стороны "выступлений". Я считаю, что единственное, что могло бы восстановить наши прежние отношения, — это искреннее признание неделикатности и полной необоснованности Вашего неприятного письма ко мне. Готовый к услугам Игорь Стравинский И. Ф. Стравинский — А. К. Стравинской [Дьяблере] [конец июля по ст. ст. 1917] Мусечка, моя несчастная. Не знаю, в состоянии ли ты прочесть эти строки; но все равно я не могу их не написать тебе, я не могу подавить в себе того горя, которое обрушилось на нас. Ушло от нас навсегда и без возврата то, что составляло всю твою жизнь, что было частью меня, моей семьи, с которой я был связан крепчайшими связями, узами, несмотря на мою собственную молодую семью. Я потерял нечто бесконечно дорогое, бесконечно близкое мне, то, перед чем я себя чувствую неоплатным должником — я знаю как он меня любил, как он любил Катю, детей! Мусечка, я себя чувствую таким несчастным, осиротевшим. Мусечка моя, почему я не около тебя, чтобы не выражать словами и буквами того, чего все равно не выразить. Если кто-нибудь подле тебя, то пусть напишет, как все случилось. Я телеграфировал Зилоти, прося его сообщить, кто находится сейчас с тобою. Мусечка моя, я с тобой. Твой Гима Е. П. Римская-Корсакова — О. А. Римской-Корсаковой " [Петроград] 30 июля [12 августа] 1917 [...] Сегодня прочитали в "Речи" о смерти Гурия Стравинского. Вот ужас-то! Жаль молодую жизнь, и несчастную мать, сколько она видела горя в жизни. От чего-то он умер? И. Ф. Стравинский — Л. С. Баксту Дьяблере [20 августа] 2 сентября 1917 Если приедешь ко мне, то сможем договориться относительно спектакля. Телеграфируй в Морж. Целую. Стравинский И. Ф. Стравинский — Л. С. Баксту Дьяблере [21 августа] 3 сентября 1917 Дорогой Левушка, вот несколько строчек в дополнение к моей вчерашней телеграмме. Прошу тебя приехать ко мне в Морж, чтобы мы могли договориться, так как я уверен, что все вопросы постановки можем уладить только мы с тобой вдвоем. Я никак не могу покинуть семью. Значит, тебе самому, мой дорогой, придется приехать для переговоров по поводу шекспировского спектакля. Я совершенно уверен, что если бы ты приехал, все бы устроилось, и я бы начал работать над музыкой. Так что жду твоего ответа. Напиши мне или лучше телеграфируй, чтобы сообщить о твоем приезде в Морж. Твой друг Игорь Стравинский Л. С. Бакст — И. Ф. Стравинскому [Париж] [27 августа] 9 сентября 1917 Ты получишь большое письмо. Обнимаю тебя. Бакст Л. С. Бакст — И. Ф. Стравинскому [Париж] [13] 26 сентября 1917 Приеду к тебе в Морж в начале октября. Обнимаю. Бакст И. Ф. Стравинский — Л. С. Баксту Морж [29 сентября] 12 октября 1917 Когда ты приедешь и что означает твое молчание? Целую. Игорь Стравинский И. Ф. Стравинский — Л. С. Баксту Морж [4] 17 октября 1917 После медицинского освидетельствования Российское консульство отказало в паспорте по причине здоровья. Встретиться с тобой нет никакой возможности. Срочно приезжай сюда. Стравинский И. Ф. Стравинский — Л. С. Баксту Морж [6] 19 октября 1917 Дорогой Левушка, je profite de l"occasion [я пользуюсь оказией (франц.)]: брат того самого Корнарди, который с тобой говорил от моего имени (и который прислал мне телеграмму, на которую я тебе ответил — почему я не могу приехать ), передаст тебе это письмо и еще объяснит на словах почему мне невозможно приехать. Из моей телеграммы ты, надеюсь, понял что за отметка находится в моем паспорте (там ясно сказано, что белобилетчик И. Стравинский явился в Женевское консульство для переосвидетельствования и признан неспособным явиться теперь же в воинское петроградское присутствие, почему ему дана отсрочка на сию явку на один год без права выезда из Швейцарии [Но, если я могу выехать из Швейцарии, то, следовательно, могу явиться во французское по воинским делам присутствие, что сделано по соглашению с Россией (прим. И. Стравинского)]). Единственный выход из этого "завидного" положения, в которое меня поставила эта сволочь — женевский консул с г-ном Бибиковым (из Берна — который, кстати, попадет за добрые дела под суд вместе с женевским хамом), — единственный выход тот, чтобы ты немедленно приехал бы ко мне. Нельзя тратить столько времени на переговоры. Вот уже пять месяцев потеряно!!! И это не моя вина. Я не переставал твердить тебе и Жиду, что не повидавши тебя, я ничего решить не могу, а в последних моих письмах к тебе и прибавил еще уверенность свою в том, что мы с тобой, наверное, сговоримся, когда увидимся. На это ты мне телеграфируешь (спустя долгое время): "recevias longue lettre" [получишь большое письмо" (франц.)], а затем (опять-таки спустя долгое время): "viendrai te voir Marges" [приеду к тебе в Морж" (франц.)], и еще затем требуешь моего приезда в Париж. Право же, невозможно тянуть дела так долго, да и мне надобно знать — буду ли я работать с тобой над "Антонием" или же примусь за другую вещь, которую имел в виду делать этой зимой. Итак, решай немедленно без проволочек и телеграфируй. Целую тебя. Твой Игорь Стравинский Л. С. Бакст — И. Ф. Стравинскому Париж [12] 25 октября 1917 Дорогой Игорь, я видел все время мадам Рубинштейн, Андре Жида, говорил без конца с ними о постановке, и вот пишу тебе с их согласия и их одобрения мои соображения по поводу твоего замысла постановки. Самое главное, я приехать в Швейцарию абсолютно не могу по тем же причинам, что и ты, и рад был бы, кстати, увидеть сестру и ее семью, которых не видел три года с лишним. Физически невозможно нам свидеться, чтобы переговорить и столковаться о постановке, и единственный выход — это установка взаимного соглашения по переписке: другого исхода нет, и надо или согласиться с этим, или отказаться. Жалко, что ты мало сговорился с Жидом, а это — очень живой человек и с полномочиями. Но нечего делать. Твоя мысль — модернистическое толкование постановки "Антония и Клеопатры" — единогласно нами отброшена и вот по каким зрело обдуманным соображениям. Самое главное, [что меня не устраивает — ] это "соотнесение"-впечатление на зрителей, на залу "современной" декорации, современных костюмов с текстом и действующими лицами римской и египетской истории. Результат — непрерывный гомерический хохот залы. Если бы я и лично поверил, что это хорошее толкование возможности представить трагедию Шекспира, я ее не защитил бы — твою точку зрения, — потому что я морально ответствен за то, чтобы спектакль [состоялся. Важно в нем и следующее:] возможность услышать редкий драматический талант Рубинштейн — но при этой постановке я ей моими декорациями и костюмами решительно помешаю — ей, Жиду, Шекспиру. Nous beneficierons seulement tous les deux — toi et moi [Мы извлечем пользу только вдвоем — ты и я (франц.)] — но на это я не могу согласиться. Подумай хорошенько. Если есть два ярко противопоставленных мира — египетский и римский в этой гениальной трагедии (это может быть тебе, как и мне — отправной пункт для работы?), то представь себе Марка в форме современного итальянского генерала — самый живописный костюм (с орденами?); в противоположность ему Клеопатра — как одета? Если быть модернистом, держаться (а это необходимо) couleur locale [местного колорита (франц.)], то она [должна быть] одета как жена египетского солдата, а ее двор — наполовину английский, наполовину турецкий Какой ее дворец? Модерн-египетский, ты скажешь. Значит — смесь faux-mauresque [псевдомавританского (франц.)] и мебели от Марle et C°; это и есть современное убранство дворца [?] Не будет ли свита Клеопатры напоминать танцоров из Каира? Подумай ты об этом? И верно Жид заметил, что весь текст Шекспира в устах итальянских солдат и египетских современных "дев" будет звучать ужасающе театрально, риторикой. В лучшем случае это будет напоминать ходовую репетицию спектакля, когда артисты не сумели запастись костюмами. Но самое главное, самое для меня ужасное — это то, что я буду работать contre coeur [против желания (франц.)], без всякой инсинуации и увлечения, потому что я не верю и не уверую [в] постановку, и в результате получится холодное и нудное исполнение заказа! В самом лучшем положении ты, ибо тебе легко написать модернистическую музыку и, так как ты порешил и условием поставил, что ты ни на репетиции, ни на спектакли не обязываешься приехать, — tu auras le plus beau [тебе достанется самое лучшее (франц.)], ибо твоя музыка (и, убежден, отличная) останется и после спектакля, век ее будут гутировать. А что спектакль после шумного скандала провалится? Ну и черт с ним? Я не могу этого на себя взять, ибо я прежде всего и раньше всего безумно люблю эту трагедию и все сделаю, чтобы [она] имела огромный успех и еще нахожу, что трагедия [должна показать] исключительный драматический талант Рубинштейн, такой новый и свежий, восторгающий всех передовых литераторов, художников — до кубистов включительно, — должна найти чудесную оправу, вот поэтому я сам настаивал и настаиваю на твоем драгоценном сотрудничестве. Итак, скажу тебе от всего сердца: если ты относишься только эгоистически к спектаклю, тогда лучше нам, видимо, разойтись, чем принять постановку выгодную только одному или двум из нас всех. Ведь публика Парижа — это не публика времен Шекспира, когда достаточно было на стул поставить паспарту "лес", чтобы зрители вообразили — лес. Ведь вся эта публика Парижа и Москвы — прогнившие эстеты и твою мысль примут не как простую постановку, а чрезвычайно пикантное блюдо, не без рокфорной и другой вони; три четверти же публики будут хохотать, скандалить и требовать:"Деньги назад". Не погублю спектакль [!] Ни за что [!] Но если ты примешь мою точку зрения, которая заключается не в исторической, поэтической и инструментальной прихоти, а в выражении своего понимания этой трагедии Шекспира, то вопрос разрешится очень просто, ибо каждому из нас предстоит выявить себя по поводу этой вещи. Всегда это будет прежде всего живо (величайший для меня идеал), и подлинно, и индивидуально. Моя точка зрения такая: два мира — Египетский и Римский. [Один — ] хитрый и сладострастный, пряный и высокомерный; другой — солдатский, прежде всего Рим — uber alles [превыше всего (нем.)], и возвышение и падение Антония — [это возвышение и падение] римлянина. Для него Египет — это всё, это его любовь, pays de Cythere [край Цитеры (франц.)], он и говорит, уезжая: "Прощай, Египет!" — в этом смысле! Но в минуту смерти обоих оказалась Любовь — человеческая, сильнее Рима и Египта, и остались только мистические любовники. Вот моя канва. Что я пользуюсь историческим материалом критически — это известно всякому, кто не близоруко смотрит на мои интерпретации. Мне меньше всего важна археология и ею я играю, часто смешивая нарочно все стили, но для главного, для подлинного впечатления, искреннего воплощения и я не додумался бы до сцены современного отравления, чтобы близкие [умирающего] стояли бы с аппаратом для промывания желудка или клистиром; это было [бы] и страшно и жутко. Но я сейчас почувствовал какой безумный хохот был бы [при] появлении чего-нибудь подобного в сцене смерти Клеопатры. Вспомни, когда я с пеной у рта просил и требовал у Сережи, чтобы и в музыке, и на сцене в "Играх" пролетал аэро! Сережа и Дебюсси фыркали и негодовали, а эту идею спер Кокто для "Парада". Но "Игры" были модернистскими. Я мог бы часами писать на эту тему, доказывая сцена за сценой, акт за актом, как можно погубить эту чудную вещь, трактуя ее модернистически, и просто прошу тебя стать на эту, мою точку [зрения], и вообразить себе ярко что происходит модернистическое на сцене, — читай сцену за сценой [!] Разумеется, ты придешь к моему выводу, ибо ты просто скульптурно не представил себе это перевоплощение трагедии! Но если ты откажешься от этой точки [зрения], то вопрос можно и легко разрешить в трех, четырех письмах. Мадам Рубинштейн оставляет за тобой право [на] весь план сочинения музыки и распределение. Она (да и я) думаем, что хорошо было бы иметь увертюру к каждому действию [Четыре увертюры, ибо 4-й и 5-й соединены у нас (прим. Л. Бакста)], потом музыку, отмечающую появление римских лагерей под стенами и в палатках, затем "смерть Клеопатры". Все это в оркестре, не на сцене — я уже тебе писал, из-за каких соображений заглушение звучностей и прочее. Ты реши сколько музыки думаешь написать что, по сколько минут (это важно для меня) и приблизительно — что ты задумываешь в смысле оркестра, количество инструментов. Затем, когда ты это все решишь, сейчас же мне ответь и сообщи срочно необходимый и самым подробным образом твой гонорар, способ владения музыкой, на какой срок и т.д. Лучше было бы, если [ты прислал бы] сам проект контракта и его, с изменениями или без, подпишет мадам Рубинштейн через своего представителя. Но это, если ты примешься горячо; все можно подготовить в три-четыре недели, то есть подписать контракт и, таким образом, у тебя будет возможность приняться сейчас за работу. Во время нее ты можешь мне сообщать твои соображения, поскольку они должны придти в соприкосновение с моей постановкой, и я все себе отмечу. Времени много. [Перевод] Жида будет готов только не раньше, чем через пять-шесть месяцев. Вот всё, что я могу тебе сейчас сказать, искренне и горячо желая, чтобы наше сотрудничество состоялось! Целую крепко. Тебя искренне любящий Лев Бакст И. Ф. Стравинский — Л. С. Баксту [Морж] [18] 31 октября 1917 Дорогой Левушка! Два слова в объяснение телеграммы, посланной тебе от моего имени через [нрзб.]. Я согласен сочинить музыку к Вашему шекспировскому спектаклю, ибо ты предоставляешь мне ту свободу, которая была для меня краеугольным камнем моего участия во всем этом предприятии. Я очень, очень этому рад и думаю, что ты не раскаешься, что принял это мое условие. Что касается денежных условий, то кроме аванса 5 швейцарских тысяч, о которых я писал в телеграмме, я желаю получить следующее: вторые 5 швейцарских тысяч 1-го декабря, третьи 5 швейцарских тысяч 20-го декабря, четвертые 5 швейцарских тысяч 1-го февраля и последние 5 швейцарских тысяч при сдаче всей работы (оркестровой партитуры). Я оставляю за собой право играть эту музыку в концертах после первого представления "Антония". Кроме того, я оставляю за собой право разрешения и запрещения исполнений этой музыки в Америке (где желаю быть полным хозяином этой музыки). Разумеется, право напечатания и связанные с этим авторские права мне также принадлежат целиком. En revanche [взамен (франц.)], я предоставляю Вам право играть мою музыку без специальных вознаграждений где угодно и когда угодно. Напиши, надо ли делать официальный контракт, ибо этот, быть может, не считается за таковой Людмила Боткина, которая едет сегодня в Париж, тебе доставит это письмо. Целую тебя сердечно. Твой И. Стравинский И. Ф. Стравинский — Л. С. Баксту Морж [23 октября] 5 ноября 1917 Дорогой Левушка, прошу тебя передать аванс в 5 тысяч швейцарских франков (коль скоро решено, что я буду писать музыку к "Антонию и Клеопатре") г-ну Оскару Рамю, который привезет их мне в Морж, если только эти деньги уже не посланы телеграфом в Банк кантона Во (о чем я просил тебя через мадам Боткину, с которой ты должен был встретиться на днях). Целую. Игорь Стравинский И. Ф. Стравинский — Л. С. Баксту Морж [20 ноября] 3 декабря 1917 Пожалуйста, сообщи Рубинштейн, что я жду ее ответа уже месяц. Надо ли писать музыку к ее спектаклю? Требую немедленного ответа. Стравинский 1918 Н. Н. Римская-Корсакова — Н. Н. Штейнберг Петроград 31 мая 1918 [...] Вчера мы были на первом представлении "Соловья" . Хотелось отдохнуть душой на музыке, а вместо этого пришлось выносить звуковую пытку. [...] У публики "Соловей" не имел никакого успеха, никого даже ни разу не вызвали. Этим спектаклем закончился оперный сезон Мариинского театра. Что "Соловья" все-таки дали, хотя один раз, объясняется тем, что иначе театр должен был бы заплатить Стравинскому неустойку. Вот как поступают "знаменитые" композиторы. [...] Н. Я. Мясковский — В. В. Держановскому [Петроград] 6 июня 1918 [...] Между прочим мне очень понравился "Соловей" " по зачаткам идей — оперы мимико-концертной. Эти, сидя поющие китайцы, очень приятны, ибо в них меньше фальши, нежели в одновременно скверно играющих и поющих артистах. [...] С. С. Прокофьев — И. Ф. Стравинскому Нара 23 июня 1918 Миленький Игорь Федорович, живу в Наре, среди буддийских храмов и священных оленей, и отсюда шлю Вам мой нежный привет. Дам несколько концертов в Императорском театре в Токио, а в августе рассчитываю заехать в Нью-Йорк. С Вашей стороны будет крайне элегантно, если Вы мне черкнете туда на poste-restante. Я Вам за эти годы послал много открыток, но не знаю, доходили ли они из России. Жму Вашу лапку. Привет Сергею Павловичу. Я ему писал на Мадрид, русское посольство. Ваш С. Прокофьев М. Ф. Ларионов — И. Ф. Стравинскому Гарш 29 ноября 1918 Дорогой Игорь! Я тебе давно не писал — очень хотелось бы как-нибудь с тобой вступить в сообщения. Я слышал, что ты поставил в Лозанне "Историю солдата". Меня очень интересует, как она прошла? Я и Наташа согласны с твоим желанием и с нашим тоже. Очень бы хотели сделать и послать тебе иллюстрации к твоим колыбельным песням. Что мы и сделаем, если у тебя не прошло желание эти иллюстрации получить — напиши нам, пожалуйста, несколько строчек, как ты и Екатерина Гавриловна. Мой новый адрес: Les Pivotins par Garchy (Nievre), France. Я теперь в деревне и усердно занят землей. Не думаешь ли ты о Париже — он совершенно теперь изменился. Какое-то удивительное превращение произошло сразу и он тот же, что и до войны, только очень уж много солдат разных наций. Целую тебя, Игорь, так же, как Наташа. Передай самый горячий привет Екатерине Гавриловне. Твой М. Ларионов 1919 И. Ф. Стравинский — Н. Г. Струве Морж 6 апреля 1919 Дорогой Николай Густавович! Бесконечно рад был узнать, что Вы целы и невредимы и полны энергии (что видно из Вашей телеграммы), так необходимой для продолжения нашего издательства, в котором, должен сейчас же признаться, вижу единственное для себя спасение. О себе писать слишком долго и сложно — времени нет, надо, чтобы письмо это ушло завтра утром, потому писания о своей жизни откладываю на другой раз. Пишу это письмо в надежде, что оно еще Вас застанет в Копенгагене. Приступаю прямо к делу. Вот что, дорогой Николай Густавович, я нахожусь в самых тяжелых обстоятельствах, лишенный всяких средств к существованию. Жил последние два года помощью добрых людей, как говорится, теперь же и добрым людям приходит конец и средств к жизни неоткуда получить. Поэтому известие о продолжении деятельности нашего издательства меня особенно анкуражировало, ибо я уверен, что оно мне даст возможность существовать исключительно на продукт моей композиторской деятельности. Эту поддержку я себе представляю в следующем виде. Мне стоит сейчас прокормление семьи, квартира и воспитание моих четырех детей 2500 швейцарских франков в месяц, которые я рассчитываю получать ежемесячно от издательства. До войны я вырабатывал в нашем издательстве приблизительно 4000 рублей, что составляло тогда около 11000 франков (и Вы знаете, что этих денег на жизнь мне не хватало). Сейчас жизнь ушестерилась в цене — поэтому Вы согласитесь сами, что 30000, которые я спрашиваю с издательства, являются суммой более чем скромной. Ввиду моего отчаянного положения я позволяю себе Вас просить выслать мне немедленно по телеграфу месячную плату (и продолжать это делать ежемесячно), иначе мне придется распроститься с последней фамильной ценностью, находящейся еще у моей жены. Извините меня за все эти подробности и за мою настойчивость, но положение такое, что хоть караул кричи. В качестве того, что мною действительно будет написано за 30 000 в год, я предлагаю Вам в виде залога такую часть моих сочинений, уже мною написанных, которые по расценке (ее мы с Вами установим по Вашему приезду в Америку) покрыли бы полугодовую плату вперед. Так как за эти последние годы мною написано сочинений многим больше, чем на 30 000 франков, то надеюсь, что по приезде Вашем в Америку, Вы уплатите мне из них, согласно особой расценке, которую, как я выше упомянул, мы вместе с Вами установим. Скажу, что единовременная присылка этих денег мне крайне необходима для уплаты долгов, которых накопилась тьма за эти годы войны. Не знаю, известно ли Вам, что имение наше с 1915 года находилось под неприятелем и я, таким образом, был лишен, или, вернее, лишился самого крупного и единственного источника моего дохода. Список сочиненных мною вещей за последние годы следующий. Вещи, которые я Вам отправил в Копенгаген 4 апреля: 1) Trois pieces faciles a 4 mains; 2) Cinq pieces faciles a 4 mains; 3) Berceuse, suite de chants — voix de femme et 3 Cl; 4) Прибаутки, voix et un ensemble de 8 instruments; 5) Renard, histoire burlesque en I acte pour 4 voix d"hommes et orchestre de chambre. Издание этих пяти вещей я поручил Ad. Henn и поставил его имя, как издателя, на обложке для большей верности защиты моих авторских прав (copyright), ибо он швейцарский импресарио и имеет издательский патент. У меня имеется с ним подробный контракт — он является лишь моим контрагентом, но, пользуясь тем, что имя его фигурирует в качестве издателя, он при всяком удобном случае и выдает себя за такового, -— а я молчу, ибо ему еще должен 3000 франков за издание этих сочинений. Все эти вещи я в любой момент могу продать Вам. Первые четыре номера уже исполнялись здесь, в Париже и в Лондоне и имели везде очень хороший успех. В Лондоне Отто Клинг (представитель ehester) получил от меня исключительное право на их продажу в Англии за единовременную покупку по 100 экземпляров каждой из этих вещей. Что касается "Renard", то, так как эта вещь была мне заказана княгиней Полиньяк (в Париже), ей принадлежит исключительное право (по нашему с ней договору) постановки до 1 октября 1921 года, право же концертного исполнения и все остальные права принадлежат мне. Затем идут следующие, не изданные нигде сочинения: 1) "Свадебка"; 2) "Histoire du Soldat";" 3) Женские хоры a cappella; 4) Русские песни (высокий голос с ф-но); 5) Песни для детей; 6) 3 pieces pour Cl solo;n 1) Ragtime для ансамбля в 11 инструментов — переложение в две руки недавно продано мною "Edition de la Sirene" (Paris) с правом издания только 1000 экземпляров (с правом преимущества на вторую тысячу). Оркестровая партитура и все прочие права принадлежат мне. Подробности о "Свадебке" и "Historie du Soldat". 1) "Свадебка" — русская песня (кантата, оратория, что ли?) с хореографическим сопровождением для четырех солистов, хора и ансамбля, о котором сейчас не буду — слишком спешу. Эта вещь размером с "Весну", она также в двух частях и играется без перерыва. Переведена на французский язык тем же Рамю и может быть великолепно исполнена на концертной эстраде. Текст мой — по русским народным песням. 2) "Historie du Soldat" есть сочинение, длящееся весь вечер; эта "Historie" читается чтецом, с театральными сценами и музыкой (камерный ансамбль), которая идет параллельно чтению и сценам в продолжении всей пьесы. Литературный текст принадлежит Рамю. Музыка этой вещи может быть исполнена на концертной эстраде, интегрально или в виде отдельных номеров. Я сделал также маленькую сюиту из четырех номеров этой музыки для кларнета, скрипки и фортепиано. В минувшем сентябре мы с Рамю поставили эту пьесу в Лозанне, где она имела большой успех. Что касается до моих прежних произведений, изданных у Вас, то сообщу следующее. 1) "Петрушка". Во время войны мне удалось получить два полных материала из Берлина — один у меня, другой [застрял] между Парижем и Римом, где его несколько раз играли в концертах. Третий комплект находится у Дягилева в Лондоне, о котором уже два года не имею непосредственных сведений. Знаю лишь, что моих сочинений за последние два года [он] не играл, имея лишь маленькую часть своей труппы. Недавно я узнал, что в декабре наш бывший артист Адольф Больм поставил "Петрушку" в Метрополитен, директором которого [является] Отто Кан с бывшим дирижером Монтё — как сами понимаете, все три еврея. Отто Кан, от коего это зависит, никогда моего разрешения на это не испросил и я послал ему поэтому письмо, в котором признавал его легальное право на подобный поступок (ибо "Петрушка" издательством копирайтирован не был), упрекнул его в manque de courtoisie [неучтивости (франц.)] и оспаривал его моральное на это право. Кстати скажу, что и оркестровая партитура и клавир "Петрушки" у Цингеля исчерпаны. 2) "Весна священная". Весь оркестровый материал, единственный как Вы знаете, находится здесь у меня, также рукопись и копия оркестровой партитуры. Единственный тираж, награвированный перед самой войной, партитуры "Весны" находится также у меня. 3) С "Соловьем" дело обстоит так: ни одного экземпляра клавира у Цингеля больше нет. Рукопись партитуры у меня — ее копия с единственным комплектом голосов, как знаете, в Мариинском театре. Я на всякий случай в прошлом году заказал за собственный счет (даже еще не уплатил 300 франков) по имеющемуся у меня клавиру хоровые голоса на французском языке в количестве 50 экземпляров 1-го акта и 100 экземпляров 2-го акта (воспроизведено типографским способом), ибо Бичем в Лондоне желал его поставить в прошлом году, но не успел этого сделать, а в этом году от него ничего добиться нельзя Вот я и сижу с этими хоровыми голосами. В 1917 году я сочинил симфоническую поэму больших размеров для среднего оркестра (55 человек) по 1-му и 3-му актам "Соловья", рукопись у меня, копия ее у Дягилева. Он хотел воспроизвести эту поэму хореографически. Хочу рассказать Вам еще о моих Трех квартетных пьесах, которые я сочинил перед самой войной и отправил Цингелю; их еще успели награвировать по партитуре [, но корректуру] я уже получить не успел, получил лишь обратно свой манускрипт. Моему знакомому скрипачу Альфреду Пошону (1-я скрипка во Flonzaley-quartette) очень захотелось иметь в своем репертуаре эти пьесы. Он спросил [у] меня разрешение на их исполнение в Америке в музыкальных кругах, которым он уже раньше был известен. Я ему дал это разрешение и копию партитуры. Он их играл огромное число раз в Америке. В этом году Отто Клинг (Chester, London) просил меня прислать эти пьесы для троекратного исполнения их Лондонским филармоническим квартетом. Я согласился на это, предварительно подвергнув их существенной инструментальной переделке. Эта новая партитура с партиями была отдана в переписку и отправлена Клингу. На днях в Лондоне [состоялось] третье их исполнение. Экземпляр, по которому играл Пошон, находится у некоего [нрзб.], у которого находятся также копии всех пьес, изданные у Henn (кроме "Байки"). Я ему отправил [пьесы] еще до издания в Женеве, поручив их эксплуатацию в Америке. Но этот еврей ничего не сделал, ограничившись лишь уведомлением меня о их получении. Квартет же я передал ему, все еще надеясь, что он займется получением гонорара за исполнение, ибо Пошон мне еще никогда ничего не заплатил. По приезде в Америку прошу Вас забрать у него все эти сочинения. Возвращаясь к вопросу об исполнении "Петрушки" в Метрополитен[-Опера] не могу не задать Вам одного вопроса. Раз на почве Соединенных Штатов не запрещено исполнять и издавать кому угодно некопирайтированные произведения, то не собираетесь ли Вы воспользоваться этим правом переиздавать вещи, изданные другими, чем Российским музыкальным издательством. Меня этот вопрос лично интересует, ибо я только что кончил огромный труд, переоркестровав для среднего (50 человек) оркестра сюиту из "Жар-птицы". Должен Вам сказать, что отдельные части "Птицы" уже изданы в Америке и даже в граммофонных пластинках. Кстати, о механическом воспроизведении моих сочинений. Aeolian в Лондоне спросила у меня разрешения выпустить всего "Петрушку" и "Весну" в пианольных роликах. Я разрешил, так как Цингель сообщил мне, что это право принадлежит мне. Не знаете ли, начали ли большевики перепечатывать мои сочинения, изданные у Вас и у Юргенсона. Моя мать известила меня о том, что они собираются это сделать. Чуть было не забыл сказать Вам, что Брехер из Франкфурта просил меня разрешения на постановку "Петрушки", а после этого и "Соловья". Я ему сообщил, что материалы находятся у меня и условия зависят от меня. Это было два месяца тому назад. Более я ничего от него не получил. Директору Франкфуртской оперы, доктору Цайсу, я отправил клавир "Петрушки" по его просьбе. Кончаю в страшной спешке это письмо, о получении которого убедительно прошу Вас мне телеграфировать. От души желаю Вам всего хорошего и успеха нашему общему делу. Поклон от меня Рахманинову. Искренне Ваш Игорь Стравинский Н. Г. Струве — И. Ф. Стравинскому Копенгаген 15 апреля 1919 Дорогой Игорь Федорович! Душевно обрадовался и я наконец-то получить от Вас известие. Я писал Вам несколько раз из Москвы и Петрограда, телеграфировал Вам, но снестись с Вами оказалось невозможным. Из Дании я пробовал узнать место Вашего теперешнего пребывания, но также безрезультатно и успокоился, узнав по слухам, что Вы уехали в Америку. Однако из известий от Сергея Васильевича я должен был узнать, что там Вас нет, что Вы по-прежнему проживаете в Швейцарии, куда мы писали и телеграфировали столько раз, не получая ответа. Хорошо, что еще накануне моего отъезда в Америку лишь удалось снестись с Вами, обменяться телеграммами и письмами. Ваше подробное письмо мне особенно ценно в данное время, так как послужит мне материалом для всяких соображений и решений... Спасибо большое. К сожалению, я положительно лишен возможности побеседовать с Вами обстоятельно, углубиться во все детали наших дел, но у меня сейчас слишком много срочных дел и всяких формальностей из-за отъезда (выезжаю я 17-го сего месяца). Поэтому сообщу Вам пока лишь в больших количествах о главном, а остальное оставляю до первой возможности начать с Вами правильную переписку из Нью-Йорка. Центр тяжести всего дела Российского музыкального издательства за войну перешел окончательно в Москву, между тем, теперь дело национализировано, как всё в России, и я не имею никакой возможности сноситься с Кусевицким, не могу получать необходимые сведения, директивы, средства ... Я вообще не получаю никаких вестей из России больше, ни от кого — и я в отчаянии. А между тем, я писал все время, всякими путями пересылая письма. По слухам один из наших сотрудников и сейчас остался руководителем в московском доме и прилагает все усилия сохранить издательство, основываясь, главным образом, на том, чтобы наше дело не эксплуатировалось частным лицом и велось и поддерживалось Кусевицким в интересах искусства. Видимо, и все остальные сотрудники и служащие остались в деле и вообще все дело, таким образом, будем надеяться, что Российское музыкальное издательство и дальше уцелеет. Но это пока и все — что можно ожидать от России. Здесь я, конечно, остаюсь представителем дела, и стоял и буду стоять на страже интересов его. Но пока это сводится меньше к тому, чтобы как-нибудь дальше поддерживать существование нашей конторы в Германии со всеми досками, документами, отчетами и т. д., целость наших складов, чтобы сговариваться по поводу нотогравировки наших изданий (главным образом изданий, принадлежащих теперь Кусевицким и фирме А. Гутхейля в Москве и Лейпциге) и стараться поддерживать общее доверие к обеим фирмам. Значительной деятельности в более широких рамках в интересах издательства я предпринять здесь не могу (находить новое, печатать вновь, реорганизовать что-либо и т. д., и т. д.). Вот почему, дорогой Игорь Федорович, при всем моем желании, я и Вам помочь сейчас не могу. Лично я тоже лишился всего: имение у меня отняли, все сожгли, имевшиеся у меня бумаги, деньги — все отняли. Вознаграждения с издательства я тоже уже больше года никакого получать не могу. Живешь тоже в долг и тоже подходишь к [нрзб.] такой возможности существовать. Найти себе подходящую работу по музыкально-издательскому делу здесь не представляется возможности, от чего страшно мучаешься. Сейчас у меня просвет: меня вызвали в Америку для организации печати русской музыки, однако, что и как — я еще ничего не знаю, получив лишь очень краткие сведения. Соглашаюсь ехать, так как в этом вижу единственный выход из своего положения, имея в виду работу, деятельность и возможность сделать в интересах Российского музыкального издательства много больше, чем здесь или в какой-либо другой стране. Думая о планах в Америке — я, конечно, главным образом, думал в первую очередь о печати Ваших сочинений и [произведений] Сергея Васильевича. Вот почему мне так интересно было бы получить пока хотя бы Ваше принципиальное согласие. Но положительно ничего не знаю. Я пока тоже не знаю, будет ли основан отдел "Российское музыкальное издательство" или что-либо самостоятельное. Во всяком случае — обстоятельства, что С. и я будем приглашать к такому делу [авторов], могут, думаю я, служить некоторой гарантией, что интересы русских композиторов русской музыки будут всячески соблюдены. Вы знаете меня по работе в издательстве почти с первых дней его существования, знаете, как я предан делу и как теперь болею душой по своему детищу. Но ведь и что мы переживаем сейчас, какое время!! Вот пока, к сожалению, и все, что я могу Вам сказать о делах и о себе. Ваши условия, сведения приму во внимание при первых же переговорах в Америке. Сделать что-либо сейчас, как Вы видите, я ничего не могу, и обещать, Вы поймете, могу пока лишь одно, что по приезде постараюсь возможно скорее уведомить Вас обо всем. Ведь я даже не знаю из каких соображений, каких расчетов строятся все планы в Америке, кто и как будет финансировать дело и не рухнет ли всё при обстоятельных калькуляциях и т. д. Надо, значит, обождать. Через три недели, как я телеграфировал Вам, я уведомлю Вас телеграммой. Моего адреса я еще не знаю и сообщу его в телеграмме. Недавно по слухам я узнал, что Кусевицкий будто бы уехал в Америку. Если это так, я буду страшно счастлив встретиться с ним. Вас, вероятно, заинтересует узнать, что в Америке сейчас и Прокофьев, сочинения которого мы издавали и печатали во время войны в издательстве А. Гутхейля в Москве. Метнеру не удалось выбраться и он в Москве переживает дальше все ужасы и лишения. В прошлом году он написал фортепианный концерт. Чрезвычайно интересный! Об Оссовском я ничего не знаю больше". Наш представитель в Лондоне О. Клинг, от которого я долго не мог получить ответа на мои запросы, недавно написал мне, что, узнав от Рахманинова, что я еду в Америку, просит меня заехать в Лондон. Однако получить разрешение невозможно и я телеграфировал ему, что снесусь с ним из Америки. Он очень энергичный, обаятельный и честный человек. Я очень рад, что Henn не оказался Вашим издателем в действительности. Он, говорят, занимается главным образом агентурой, а издательством только между прочим, и бросается на все дела. Мне сказали, что с ним нужно быть осторожнее. О представительстве Российского музыкального издательства в Швейцарии, сейчас Вы поймете, не может быть разговора еще, а когда наступит время и нам можно будет заняться таким вопросом, придется еще профильтровать предложения Henn и сопоставить их с другими фирмами в Швейцарии и Италии, с которыми мы вели дело и переговоры до начала войны. Из письма Henn заключаю еще, что он совершенно не в курсе дел нашего издательства. Ваши сочинения изданы со вкусом, очень славно, но это, очевидно, Ваше [нрзб.]. Гравировка и печать, конечно, не рёдеровская, но все же исполнение хорошее. О перепечатке Ваших сочинений большевиками, пока, по-моему, не может быть речи. Возможно, что кое-что из Ваших сочинений, на которые был спрос, награвировали вновь в Москве, как мы это делали с некоторыми сочинениями Рахманинова, Метнера, Скрябина во время войны. Права на механические инструменты и т. д. принадлежат Вам и издательству на общих, установленных условиях; право же исполнения оставалось исключительно только Вашим. Вот пока все. Страшно спешу. Простите. Еду я один. Жена остается здесь. Будьте здоровы. Привет Вашей супруге. Крепко жму Вашу руку. Искренне Ваш Н. Струве Б. Больм — И. Ф. Стравинскому Нью-Йорк 14 мая 1919 Дорогой Игорь Федорович! Муж просил написать Вам и узнать, интересует ли Вас, чтобы он поставил какое-нибудь из Ваших новых сочинений для Америки — балет или оперу. Например, "Солдата", "Свадебку", "Соловья" или "Abeilles" (если я не ошибаюсь). Вы, конечно, знаете о том, что он поставил "Петрушку" в Метрополитен-Опера, имел большой успех — вероятно, пойдет в будущем году также — хотя новинка была бы еще лучше. Вам Монтё наверное рассказал, какую борьбу мой муж здесь ведет за русскую музыку и искусство. Ему удалось поставить "Золотого петушка" — сумасшедший успех — и "Петрушку". Первый, наверняка, пойдет на будущий сезон опять. Кроме того, в Чикагской опере он поставил новую оперу Прокофьева, и ему очень хотелось бы Вашу какую-нибудь вещь. Зная Ваше отвращение к написанию писем — все-таки ради Вашего искусства одолейте это нежелание и напишите — или пришлите музыку. Очень возможно, что я буду в Швейцарии в августе, — кроме того Монтё, который уехал в Париж, — возвращается в августе и Вы могли бы прислать с ним. Сообщите также, получили ли Вы тантьем от Метрополитен. Пожалуйста, напишите немедленно — желаете ли Вы, чтобы мой муж сделал какую-нибудь Вашу постановку. Он также может поставить небольшой балет [для] Павловой, которая будет здесь в сентябре. Желательно было бы, чтобы Вы написали нам о Вашем положении в Швейцарии, так как здесь ходят разные слухи и хорошо было бы возразить в газете коротко и ясно. Несколько недель тому назад распустили слухи, что Вы получили и приняли от большевиков огромную сумму денег, — а теперь во всех газетах печатают, что Вы и Ваша семья голодаете и какой-то профессор собирает по подписке деньги для посылки Вам. Так как мой муж занимает видное место в артистических кругах и печати, то, конечно, запросы сыплются на него, так как каждый полагает, что Больм — борец за Стравинского, — а Вы даже ни разу не написали о "Петрушке"! Это, конечно, не так важно, хотя немного обидно. Главное же, напишите о Вашем положении и здоровье. Рахманинов и Прокофьев пожинают здесь лавры, а Вы, чтобы нуждались — это слишком несправедливо. Если хотите, пришлите телеграмму о [Вашем] положении и назовите балет или оперу, возможную поставить здесь. От Монтё Вы, наверное, узнаете многое. Ждем Ваш ответ и надеемся, что, вопреки слухам, все у Вас благополучно. Надеюсь также Вас лично повидать в августе. Привет сердечный семье и Вам от нас. Беата Больм Н. Г. Струве — И. Ф. Стравинскому Нью-Йорк 8 июня 1919 Дорогой Игорь Федорович, находясь уже больше месяца в Нью-Йорке и с первых же дней своего приезда выясняя положение музыкально-издательского дела в Америке, я только сегодня могу написать Вам обо всем подробнее. Вторую, обещанную Вам телеграмму откладывал и отправляю только завтра или послезавтра, так как ожидаю еще выяснения одного вопроса, который так или иначе мог бы иметь косвенное отношение и к делам с Вами. Однако, видимо, и тут шансов мало ... Итак, главный вопрос, интересовавший нас здесь, был вопрос "прав", конечно. Этот вопрос разрешился для нас окончательно в отрицательном смысле. Никаких прав [здесь] у русского композитора, а тем паче русского издателя [нет]. Только если русский композитор поселится здесь, напишет и издаст свое сочинение, лично защищая его в Америке, он может пользоваться правами. Впрочем и этот вопрос еще спорный: до сих пор не было случая Сенату высказаться категорически по этому поводу. Таким образом, для предприятия, о котором думали мы и из-за которого меня вызывали сюда, не оказалось твердого основания, и уже первые шаги в этом направлении показали мне, что все хорошие планы с печатью русских композиций в Америке нужно считать канувшими в воду. Я вел переговоры со всеми крупными издателями здесь, думая, что можно будет устроить какую-нибудь комбинацию с ними и заинтересовать их на будущее время, но и с ними ничего не выходит. Каталоги этих фирм полны лишь перепечаток, при этом крупных сочинений, за исключением разве кое-чего у Ширмера, ни у кого ничего не найдешь. Они говорят сами, что оркестровую камерную музыку они вообще всячески избегают печатать, так как это дело невыгодное, стоящее лишь громадных денег. Гонорары они дают небольшие. Нотопечатен здесь мало (крупных вообще нет), а цены на печать невероятно высоки. Между тем, ноты должны продаваться относительно недорого, а к тому же публике здесь дают от 20 % до 50 % уступки. Это чрезвычайно тяжкие условия для серьезного издателя. За исполнение здесь тоже не платят, а если [платят], так редко. Если из более доступных вещей, или периодических изданий, что-нибудь пойдет в ход, то здесь продается такое количество экземпляров, что европейским издателям приходится лишь удивляться. Но на этом и зиждется главным образом здешняя издательская деятельность. Все издатели принимали меня чрезвычайно любезно. Техническая постановка дела, быстрота работы, уже не говоря о внешней стороне (магазинах, помещениях и т. д.), меня очень поразили. Да, народ необычайно работоспособный и деловой. Однако все-таки для нашего дела (при более идейных взглядах) почва во всех отношениях оказалась мало благоприятная. В интересах русских авторов и русских издателей ничего здесь получится не может. Желавшие финансировать это дело люди сейчас отошли от нас, как только все уяснилось. Поэтому, дорогой Игорь Федорович, помочь Вам как-либо материально я не в состоянии. Однако американское общество, узнавши о Вашем тяжелом материальном положении, решило придти Вам на помощь (комитет для помощи композиторам и их семьям должен был выслать Вам сумму денег). За исполнение "Петрушки" в Метрополитен Вам уже отправили деньги тоже. С Больмом я виделся. Он говорил лишь, что он заявлял в свое время, что театр должен снестись с Вами относительно платы за исполнение "Петрушки" (между прочим, их было всего шесть). Кроме того, Больм поставил своим требованием в контракте возобновление "Петрушки" в следующем сезоне. Вашими новыми сочинениями он очень заинтересовался. Напишите мне, пожалуйста, согласились бы Вы приехать на некоторое время в Америку и на каких условиях приблизительно. Может быть, можно было бы поставить "Свадебку" и "Солдата" (говорят о приезде Павловой и Фокина и некоторых московских артистов из Японии в Нью-Йорк). Наконец, у меня имеется еще запрос такого рода: не приехали бы Вы сюда написать музыку для одного художественного фильма. На этом можно теперь заработать недурно. С постановками такого рода очень шагнули вперед. Как Вы думаете? Буду ждать Вашего письма. Чем могу, Вы знаете, я всем готов Вам помочь и буду защищать Ваши интересы. Мое личное положение с приездом сюда не улучшилось, так как ожидавшегося заработка в виду несостоявшегося дела я получить не мог. В интересах Российского музыкального издательства и А. Гутхейля, как видите, много здесь не сделаешь. До выяснения общего положения с Российским музыкальным издательством нужно будет лично как-нибудь устроиться, найти работу. Положение опять-таки критическое. Однако жаловаться грешно — всем русским необычайно тяжело жить сейчас, так или иначе, а уже о наших мучениях в самой стране и говорить нельзя!.. Крепко жму Вашу руку, кланяюсь супруге и желаю всего доброго. Сколько времени еще пробуду здесь, не знаю. Искренне уважающий Вас Н. Струве Город невозможно замечательный и люди страшно милые, но жара, я Вам скажу, ужасная. Еще раз всего доброго! Н. К. Рерих — И. Ф. Стравинскому Лондон [16 августа 1919] Дорогой Игорь, пишу вторую весточку — отзовись! Как живете? Уже месяц, как я в Лондоне. Ставлю ["Сказку о] царе Салтане" и "Китеж" для Бичема (Ковент-Гарден). Мой адрес: Лондон, 88, Queen"s Gate. Как твоя семья? Как дети? У меня Юрик — уже студент. Мои выставки были в Стокгольме, Копенгагене, Гельсингфорсе. Что ты творишь? Твой Н. Рерих И. Ф. Стравинский — С. П. Дягилеву Морж 18 августа 19I9 Предпринимаю все необходимые шаги перед итальянским консулом. Еще никакого ответа не получил ни от него, ни от тебя. Было бы гораздо удобнее встретиться в Швейцарии по вашему возвращению". Стравинский И. Ф. Стравинский — Н. Г. Струве Морж 20 августа 1919 |
Распечатать страницу
| Тонька |
| Яд орхидеи |
| Текста |
| Cmex |
| mp3 |
| МАЮ.РФ |
P.S.: Возможно, некоторые статьи полностью или частично были взяты с "Агарты". Автора Слынько Н.М.
Большая часть сайта - это материалы, скопированные из простора всемирной паутины, либо перепечатанные из журналов 80-х и 90-х годов. Дата регистрации и создания сайта: 2001-06-25 15:45:10
После 2003 года статьи практически не добавлялись, так как Википедия стала очень популярной. И смысл собирать информацию о музыкальных группах отпал. Ведь в Википедии есть практически всё.